Сведения министра соответствовали действительности – город в самом деле готовился к манифестации. Окончательное число погибших от взрыва превысило тридцать четыре человека. Неведомо откуда и как родилась и тотчас была всеми подхвачена идея того, чтобы их погребли не на кладбище, как простых смертных, но – в мемориальном сквере напротив станции в метро, чтобы сохранить память о них на вечные времена. Однако семьи нескольких – немногих, впрочем, – погибших, известные своими правыми взглядами и неколебимо уверенные в том, что взрыв был устроен террористами и направлен против государства правых, отказались предоставить обществу своих ни в чем не повинных родственников. Да, восклицала родня, ни в чем решительно не виноватых, поскольку всю жизнь уважали свое и не зарились на чужое, всю жизнь голосовали так же, как деды их и отцы, превыше всего ставили порядок, а теперь вот стали жертвами и мучениками насилия. Утверждали они также – уже не так зычно и громогласно, чтобы их не осудили за отсутствие гражданской солидарности, – что у них имеются семейные склепы и устоявшаяся традиция после смерти держаться всем вместе, как держались при жизни. И по этой причине земле было предано не тридцать четыре тела, а всего двадцать семь. Тем не менее следует признать, что и это немало. И вот, присланная неведомо кем, но уж точно – не муниципалитетом, оставшимся, как мы знаем, в безначалии до тех пор, пока министр внутренних дел не приищет ему нового главу, – так вот, сказали мы, неведомо кем присланная, появилась в городском саду машина – огромная и снабженная множеством полезных приспособлений, с помощью которых, глазом не успеешь моргнуть, выкорчевала дерево, и тотчас же – скорей, чем сказать аминь, – выкопала бы двадцать семь могил, если бы кладбищенские могильщики, не менее других приверженные традиции, не явились бы туда выполнить эту работу по старинке, вручную, то бишь заступом и лопатой. Так что машине оставалось лишь удалить несколько мешающих деревьев, после чего место захоронения сделалось таким гладким и ровным, что словно бы с самого начала отведено было под кладбище, а потом – это мы уже опять про диковинную машину – посадила неподалеку деревья, отбрасывающие положенную кладбищенскую тень. И через трое суток после теракта, рано поутру, стали горожане выходить из дому – были они молчаливы и серьезны, у многих были в руках белые знамена и у всех без исключения – белые креповые повязки на левом рукаве, и тут мы попросим ревнителей и знатоков протокола не сообщать нам, что в знак траура белые повязки не носят, если нам доподлинно известно, что в описываемой нами стране принят с недавних пор именно этот цвет, а у китайцев, например, такой обычай – с незапамятных времен, не говоря уж про японцев, которые все поголовно вырядились бы в синее, зайди речь о них, но ведь не зашла же, а потому и промолчим. К одиннадцати часам площадь была полна, однако слышалось лишь дыхание толпы, мерное и неимоверное, глуховатый шум, с которым множество грудей вдыхало и выдыхало воздух, втягивало его и выпускало, обогащая кислородом кровь этих выживших людей, вдыхало и выдыхало, вдыхало и выдыхало, пока вдруг, и тут оборвем фразу, потому что миг, ради которого все эти покуда выжившие пришли сюда, еще не настал. Белых цветов было, что называется, море – хризантемы, розы, лилии, львиный зев, прозрачно-белые цветы кактуса, мириады ноготков, которым простили их черные сердцевинки. Гробы, сперва выстроенные в ряд в двадцати шагах отсюда, потом поднятые на плечи родственников и друзей усопших и в медленном темпе похоронной процессии донесенные до могил, теперь с профессиональной неспешной сноровкой были опускаемы туда на веревках, покуда с глухим звуком не коснулись дна. От развалин станции еще шел, казалось, смрад горелого мяса. Многие в толпе сочли необъяснимой дикостью, что такая волнующе трогательная церемония, такой пронзительный час всеобщей скорби не были осенены утешительной благодатью, даруемой ритуальным таинством отпевания, которое исполнили бы служители разных церквей, имеющихся в стране, отчего души усопших, стало быть, лишились последнего и самого надежного благословения, а живые не удостоились наглядной демонстрации экуменизма, а ведь она, глядишь, могла бы внести свой вклад в святое дело да снова направить в овчарню отбившихся от стада столичных жителей. Объяснить это прискорбное отсутствие можно тем лишь, что главы конфессий забоялись обвинений в сговоре и стачке – пусть хоть из тактических соображений, чего уж говорить о стратегических, не в пример более опасных – с белой крамолой. Не обошлось тут, надо полагать, и без нескольких телефонных разговоров, проведенных лично премьер-министром с разными собеседниками, но на одну тему и с ничтожными вариациями: Правительство будет очень огорчено, если представители вашей церкви совершат необдуманный шаг и примут участие в погребении, каковое участие хоть и извинительно с точки зрения духовной, но может быть истолковано, а впоследствии и использовано в качестве политической, пусть и не идеологической, поддержки того упорного и систематического сопротивления, которое значительная часть населения столицы оказывает законно избранной демократической власти. Ну и, стало быть, похороны прошли без отпевания, если не считать, понятно, что в толпе там и сям молились про себя, и возносимые к тем или иным небесам молитвы принимались на них с благожелательным одобрением. Могилы еще не успели забросать землей, как кто-то – из лучших, разумеется, побуждений – собрался произнести надгробное слово, но попытка была тут же подавлена со словами: Никаких речей, здесь у каждого – свое горе, и у всех – одна и та же беда. И прав, прав был высказавшийся таким образом. Кроме того, невозможно ведь – если в том и состоял замысел несостоявшегося оратора – вспомянуть достоинства и добродетели двадцати семи покойников – женщин, мужчин и одного еще толком и не жившего ребеночка. И надо бы признать, что совершенно не нужны имена, которые эти неизвестные солдаты носили при жизни, если бы даже понадобилось воздать им должные и подобающие почести, а погибшие, по большей части неузнаваемо обезображенные – опознать из их числа удалось всего двоих-троих – если сейчас в чем-либо и нуждаются, то лишь в том, чтобы их оставили в покое. В ответ на укоризны дотошных читателей, которые справедливо озабочены плавным и порядливым ходом нашего повествования и теперь наверняка уже спрашивают, почему не провели обязательную в таких случаях и уже привычную генетическую экспертизу, мы можем лишь пожать плечами, и это будет единственный честный ответ, хоть и осмелимся предположить, дав волю воображению, что выражение Наши Павшие, выражение, столь часто встречающееся в патриотических речах, чтобы не сказать избитое, здесь было воспринято буквально, то есть поскольку все без исключения покойники – наши, то ни одного нельзя счесть исключительно нашим, из чего вытекает, что анализ ДНК, учитывающий совокупность всех, а не только биологических факторов, сколько бы ни шарил по спирали, сумеет лишь подтвердить общее достояние, коллективную собственность, а это было известно и безо всяких экспертиз. И, следовательно, веские резоны имел тот – или, может быть, та, – кто произнес вышеприведенные слова насчет горя и беды. Меж тем могилы засыпали землей, забросали равномерно распределенными цветами, тех, у кого были причины горевать, обняли и принялись утешать другие, что едва ли было возможно, учитывая, сколь свежа была боль утраты. У каждого, впрочем, у каждой семьи лежал здесь кто-то близкий, только неведомо, в какой именно могиле – может быть, в этой, а может, и в той, так что лучше поплакать над всеми, и прав был тот пастух, который сказал однажды: Нельзя сильней почтить человека, с которым не был знаком, нежели оплакав его, и бог знает, где постиг он эту премудрость.